Зубной мост Томск Ладный

И это тоже тревожило. Мой этот vitium. О, этот мой порок, врожденный с юношества. Моя та инвалидность. Но это так ей шло. И помню, что, этого «больной» любитель, постоянно на то косился: коленка вострая, под ней живой, из неги теплых пальчиков, калачик Луизы де Реналь. Но то — дневная ерундистика. Всего — такое мелочное, мимоходом, все то — и так и меж иным. Дождаться б вечера, свещенной переменки в школе. Тайком бы, пусть и хмуро, глядеть на ту Лену исподлобья. Хотя бы те минутки.

Их целых 10. На тот шелк палисандра, с блещущим отливом, волос той Лены Прелестной. На светлую нитку прямого пробора ее. На узкий набросок ноздрей. Таковых тонких и трепетных. На нагло блиставшие хохотом глаза. И райскими были плодами раздвоены юно грушевидные груди ее, и очерк щеки ее как будто в сфумато. Великолепна, великолепна, великолепна. Украсть бы Лену, Лену, Лену. Но как это сделать? Но как? А позже, через месяц октябрь, уж снежинки с небес время от времени упадали.

В декабре же, широкой лопатой со шварканьем расчищая дорогу, нагребались сугробы. В тусклоте той убогой электрических ламп ШРМ новогоднего праздничка ожидали, коридор плесневелый прикрасив золоченой фольгой с канителью. Ожидали танцев, заправляя с бобины магнитную ленту в массивную «Яузу», ожидали ласкового голоса Анки и ожидали Колтрейна. И умытый, в отутюженной кропотливо матерью рубахе, на праздничек явился страдалец в некий надежде.

К Лене Прелестной. А вдруг? Тут по сумрачным школьным углам втихаря уже выпивали, и то здесь, и то там приложился изрядно к портвейну и он, скоро сделавшись как будто бы смел, все надеясь на что-то — надеясь и больше, и больше: ведь сейчас, отмотав и Колтрейна, и Анку, во все мышцы «Яузы» пел мягчайший и сладкий кларнет: Бенни Гуд мен.

Пел кларнет про чью-то любовь и судьбу, но она проплывала все мимо и мимо, улыбаясь в объятиях рослого школьника Саши в сфарцованных брюках: прифарцовывал Саша, хоть был и умен, и приятен, наизусть декламировал блоковских «Скифов», любил и Крученых, а еще Бул-щыл с Велимиром. Про любовь и судьбу пел в тот вечер кларнет, обнимал ее Хлебников-Саша, и она его обнимала, в обтянутой юбке прижимаясь к сфарцованным штанам с разумеется привставшим в тех штанах тыр-булом, и болтала о чемто с загадкой: в болтовне ж удивляясь чему-то, скаля белоснежные зубы, поднимая свои черные дуги радостных бровей и сверкая белками, с головой поедала Бул-щыла в поволоке лиловой глазами — откровенно, бесстыдно и жадно.

Такое скифско-блоковское: «Слушайте музыку революции». Такое ницшевское: «Рождение катастрофы из духа музыки». Такое от Тыниса Мяге: «Остановите музыку, с остальным пляшет женщина моя». И от пьянства страдальца незначительно мутило. В рукомойник с пожелтевшей эмалевой ржавчиной он пустил из-под крана прохладную воду. И в сортирное зеркало глянув, вдруг увидел совершенно не себя: кто-то там, как будто бы в рисовой пудре, как клоун, с красноватым ртом тонкогубым, кровавым, покосившимся кроличьим глазом, разглядел его чрезвычайно серьезно, и с огромным, только натужным усильем он признал в нем себя самого.

Ах, мой бледноватый, мой бедный страдалец, как желанна когда-то была для тебя та троянская самочья Елена. Уплыла на безвестной триере с окончаньем десятого класса она, лишь скрипнули школьные двери. А сейчас, нужно мыслить, что внуки, целлюлит отвратительный и семейные смрадные муки, а сейчас, может быть, руки-крюки, и чадит у нее на плите пригоревшая каша, и не помнит она уж того фарцевавшего рослого Сашу, и сейчас он ей совсем не нужен, с опостылевшим сладиться б мужем, а сейчас, нужно мыслить, — в морщинах, что забыла совершенно о мужчинах, и сейчас, нужно мыслить, — обвисла, а сейчас, нужно мыслить, — прокисла, а сейчас, может быть, и помре.

Чья-то древняя сизая дача с мезонином, с пожилыми высочайшими соснами. Что ль, профессорство здесь проживало? Возможно, уж кануло совсем. Да и где это было? Как будто б прежнее милое Кратово. Октябрьский янтарь и багрянец. Неба резкая синь. И достаточно прохладно, и оптически ясно, и выпукло. Был ближний тогдашний компаньон — с ним туда и отправился. Была молодая узкая женщина с дачи той — родового, наверно, гнезда ее юношества.

Тут с подружками в мячики. Тут с подружками в дочки и мамы. В броской красненькой курточке. Чьято внучка. Что осталось сейчас от той девушки в полусгнившей проваленной памяти? Лишь хрупкость. Лишь страстность и строгость лица. Изящнейший контур. И цвет. Были темные- черные волосы, была красная-красная курточка.

Костерок чуток трещал на участке — достаточно запущенном, с уж пожухлыми в осени долгими травками, со своими, в лазури, высочайшими соснами: жгли сухие пахнущие листья, под граблями так чудно шуршавшие, жгли какие- то павшие веточки, что собрали у сосен стволов. И тот терпкий дымок костерка так приятно стелился в прохладе. Говорили о том, что издавна уж забылось, — юном, юном, юном и, наверно, пустом. Лишь помнится, что ли, смущенье, лишь помнится — больше молчал.

Из Москвы захватили грузинского, пригубляли грузинское красноватое на веранде просторной, неприбранной — чей-то ношеный плащ на гвозде, под ним чьи-то галоши набросаны, — сидя в креслах плетеных продавленных и граненый стакан поднимая к молчащим губам, так часто тогда все ловил и ловил на для себя ее коричневый и исподволь взгляд: затаенный, упорный, понятный.

Ну, с что это вдруг, так нечаянно? Как чудесно осеннею прелью и красотой пахло там от шуршавших-трещавших сжигаемых листьев и веточек — и прозрачной вуалью тепло колебалось над ними, как будто сероватый дрожащий мираж, и мало сосало под ложечкой, ведь к грузинскому красноватому кислому закусить предлагалось всего только лишь кислое яблочко падшее, лишь терпкий дымок костерка.

Корабельная стройная хвоя. За забором, у дачных соседей, заводили негромко пластиночку — с легким эхом в осеннем пространстве маслянистый и сладкий кларнет: Бенни Гудмен. Повелитель мягенького ласкового свинга. Этот медленный танец в обнимку. О для тебя памятуя. Опосля красноватого кислого — опьяненного и сейчас уж, естественно, влюбленного так тянуло к той тоненькой девушке с большеглазым и страстным лицом и с призывной и грустной усмешечкой, адресованной, удивительно — ему.

Очевидно, здесь хоть и слабенькие, алкоголи те вторили Гудмену, но пластиночка скоро прикончилась, и 2-ая бутылочка выпилась, и пора уже было домой. Шли с приятелем к станции. И компаньон спросил: «Как для тебя она? И вызнал вдруг, совершенно ненароком, что та женщина в красненькой курточке, с большеглазым суровым лицом, на прощанье прошептала приятелю: «Кто он?

Подозрительный тип. Ведь мне сходу же стало понятно, он — для себя на уме и небезопасен , хоть, может быть, и будет несчастен — до конца ж не могла раскусить». Ох, уж этот сладчайший кларнет Бенни Гудмена. И закончилось золото осени, и сгорели те листья и веточки. В тот же год, что кончался под знаком Лены Троянской, он звучал в нем все опять и опять, этот вкрадчивый чудный кларнет Бенни Гудмена. В чьей-то школе чужой, очутился в которой случаем, в те ж еленины дни отмечали всё тот же конец декабря.

Как же там очутился? Но помнится выпукло — был объявлен тогда «белый» танец. И неожиданно совершенно подошла та , какая-то, улыбаясь, та рыжая-рыжая в брызгах маленьких очаровательных веснушек и ввела в центр клубленья объятий, и они молчаливо качались под ту сладкую музыку Гудмена, друг на друга не глядючи, — никогда, никогда не забудется только: ее, вьющейся меди, размыв и руки ее робкой пожатье.

Но пластиночка опять закончилась, и, все так же, без слов, отведя ее к стеночке, без «спасибо» и смотря в сторонку, навсегда, дурачина, покинул те веснушки той девченки зимние, не узнав даже рыжего имени, но оставив только нескончаемые memories. Из тебя тоже лепятся памяти полнотелая русая девченка с простонародным невзрачным, но милым лицом, что в объятьях отзывчиво чалилась под тот сладкий кларнет Бенни Гудмена и, танцуя податливым воском, отдавала так щедро свою жаркую нежную щеку и, прижавшись, совершенно уже спелые большие груди, и — под тоненьким ласковым платьем — даже пуговку лифчика, даже мягенькую ямку пупка, и резиночку легоньких трусиков, а еще лядвия и колени.

Ой, ой, ой, мои мамочки, ой. Дело было снова же все тою в зимнюю пору, но уже в январе. В январе? Да, да, да, в январе. Тогда на недельку, под присмотр коммуналки, предки съехали — навестить в Ленинград тетю Варю: как-нибудь пусть один, пусть один, ведь ему сейчас целых шестнадцать. Целка-целочка в целых шестнадцать. Да и вправду пора уж — вовсю. Уже зрелость была половецкая.

В 1-ый вечер без их с тайным умыслом половец, помнится, пригласил поглядеть телек к для себя незабвенную Розу Наумовну — у нее телека не было, — подглядеть хорошо так, всласть, когда венская Роза, та, — когда сядет на стул у экрана, — ну, тогда уж она непременно с босой ножки собственной, со щелчком каблучка, скинет туфельку левую, подогнет кулачком ножки пальчики и упругой пружинистой скобочкой их прижмет к опустелому задничку туфельки, показав, так бесстыдно и чувственно, испод розовой-розовой мякоти собственной ласковой, практически что младенческой, влажноватой зефирной плюсны и, что основное, те подушки розовых-розовых, вовнутрь свернутых ласковых фаланг.

Ой, ой, ой, доктор Фрейд и румяная наглая Грушенька. Федор Палыч мой, ой, истомившийся, бедный, тем расчудесным возлюбленным изгибчиком. До сих пор, уж в старости, на уме все часто мерещатся розоватые мякоти эти незабвеннейшей Розы. Вот и сейчас снова привстало, бляха-муха. Некий дурной бессонный абсурд. Завтра сегодня! Разливали с той кодлой по рюмочке, заводили пластинки «Мелодия», в полутьме плясали в обхваточку с приведенною парочкой «телочек». Почему же слепился с той полненькой, молчаливой и милой и добренькой?

Ведь поведшись на что-то, она отвечала взаимностью, отзывалась всем телом так спаренно и прижавшейся жаркой щекой. А позже до пустынного донышка опустела та белоснежная выпивка, и ватага пошла докупать — их оставив вдвоем плясать, обнимаясь в колеблемом сумраке под сладчайший кларнет Бенни Гудмена. Не сейчас, так когда ж? И отважился. Да ведь так нежданно, гадина, под сладчайший кларнет Бенни Гудмена завалил грубо милую даму на собственный старенькый промятый диванчик, все стараясь зажать и облапать те, уж спелые, большие груди, а другою, вольной рукою все пытаясь залезть под подол.

Но она отстранялась испуганно, билась рыбкой, на берег отброшенной, говорила с испугом: «Не надо». И пластиночка та, продолжая иглою сипеть, уже опять давненько закончилась, и возвратилась гурьба со «Столичною», а она, губки сжав, все еще поправляла обиженно свое тонкое легкое платье, и пылало огнем ее доброе милое лицо, и в глаза не глядела, а в пол. Вот и памяти все. О тех танцах, of you. Of you — memories, memories, memories.

И еще, кажется, в тот вечерок крутили пластиночку-миньон с песенками чрезвычайно бодренькой веселой американочки Дорис Дэй. Чрезвычайно жизнеутверждающая была американочка. И ведь помнится. А за окном тогда трещал сильнейший мороз. Как же присочинилось в той пакостной частушке? Долго над ней работал. В стакане, полном мухоедства. Девичья народная песня. С охами.

Таковая «а капелла» с семечками. Таковая вот срамота с похабщиной. Но чрезвычайно старался. Практически поэза. В том числе и для Милы. Хотя «будто мяч» никуда не годится. Уж да. Совершенно никуда. Эти поэзы для Милы. Langue fourree. Сейчас она издавна уже в киноархиве.

И комиссары в пыльных шлемах склоняются молча над ней. И нужно мной. Чего-то там вдруг увидал по телеку в один прекрасный момент. Ведь лишь больше чем через полста лет. Да, больше же, больше. Ее тогда и углядел на экране, запечатленную, ну, чрезвычайно уж коротко.

Средь зрительской массовки. Когда в Политехническом поэты. Уже было лето-лето. Под транспарантом: «Молодость мира, возводить молодым». Посиживали и стояли. Три вечера попорядку. В духоте. И слушали одно и то же. Пожар в Строительном, где комиссары в пыльных шлемах. И заснимали эту читку. Кино позже — на полку. Приканчивалась оттепель? Да нет, кажись, еще катила вовсю.

А вообщем, сделали миф из того кино. Позже кино то — с полки обратно. На показ. И нараспев. А кино-то дрянь. И лишь через полстолетия — случаем. Ее увидев на экране. Всего-то с полминуты. Так ясно, чрезвычайно ясно, сообразил в конце концов. Как юной хороша она была. Таковых на данный момент уже не могут делать. Урок увлажненный чудесно-французского: ускользающий langue fourree. Дурачка одарила. Поблядушечка Приятна. Обучила шестнадцатилетняя умница шестнадцатилетнего олуха.

Так умело и ловко. Ввела красное сладкое нажимало, что таяло. До того ведь не знал данной нам скользи и сладости. Милая, милая, милая. И позже, хоть лицо равномерно смывалось, этот привкус слюны ее, молодой и чудный — он остался во мне навсегда. Как будто точеная. Ее едва-едва очаровательная скуластость, немножко раскосая. И светлая зеркалистая голубоглазость.

Подстриженная такой скобочкой под первых комсомолок. Вручную ею самой? Эти божественные ее груди. Упругая походка. И стройность ног. Уж без чулок так май либо уже июнь? Тогда на Маяковке. 1-ое свиданье. Неподалеку от старенького первого театра «Современник». Того еще. Шестнадцать плюс шестнадцать. Приблизилась, спеша по тротуару, помахивая сумочкой. Но в тот час еще не сообразил. Ведь в ней тогда уже, в ее шестнадцать, сквозило что-то зрелое совершенно.

Некий взросленький тайный смысл и опыт. Темно- аллейное, может быть, даже что-то. Дыханье легкое от Оленьки Мещерской. Да нет, естественно же, она была попроще. Но там, на Маяковке, как будто на качелях. И помню, ей: «Привет». Она, с улыбочкой: «Прости-прости, что опоздала». Естественно же, в кафе-мороженое. Плечо к плечу. На ней, чрезвычайно помню, тот жакетик пестренький, нить темная сплеталась с сероватой. 2-ой этаж и столик на двоих. Шампанское к пломбиру. И, очевидно, ла-ла-ла, какая-то э, э младенческая чушь: мычание для Милы.

Но основное — не замолкать. И все равно их не хватило. Прохладный пот. Те слава, пронесло. Отошедши к официантику, погасил, сняв с руки, долг своими часиками, пожилой швейцарской «этерной», подарком отца, — оставив их «до завтра» в залог. Так, «до завтра», тихонечко тикая, утекли те родимые часики папеньки в вечности «Космоса». Не забрал, наплевал, поленился.

И сейчас, скрепя сердечко, так жалею, жалею, жалею. Проплыли меж звезд и из «Космоса» выплыли. От куренья с шампанским — одна за иной — чуток мутило. Небеса, лиловея, уже были темны. По Охотному ряду имени Маркса, желто-красно сливаясь огнями, сновали машинки. И в левой руке держа сигаретку, я правой ее у Госплана приобнял за плечи, и прошли до округлого скверика, был он с глуповатым безводным фонтаном, а позже у него посидели недолго на лавочке, и колонны Джузеппе Бове, воздымаясь под греческий портик, светились напротив.

Ах, тот пестренький Милы жакетик, эти милые легкие плечи, на коих эти темные те с теми сероватыми нити, позволявшие их обнимать. И ту милую Милину лавочку в голубом сумраке звездном Аполлон на летящей квадриге осенял собственной в патине бронзой. Был ли там поцелуй? Вроде, да. Но так коротко, сухими губками, единожды. А позже — за свиданьем свиданье. Каждый раз их продумывать. И куда ж с ней пойти?

И шампанское в «Космосе» подслащалось мороженым в «Севере». Ну, куда же, куда же еще? Пару раз, добывая билетики, он сводил ее в Дом Кинемо, и там чуялся запах каких-либо французских духов, и там, в зрительном зале, были мягенькие кресла из плюша бордо, в вестибюле ж, у вешалки, можно было столкнуться нос к носу — и с красавчиком Олегом Стриженовым, а еще с пожилым седовласым Зархи, а тотчас, журавлем, вдруг кидалась в глаза и сама Татьяна Самойлова.

Перед тем как попрощаться, в голубом бархате теплого вечера на каких-либо скамьях, на каких-либо бульварах сидели: майский жук, тихим басом гудя, пролетал время от времени кое-где рядом над ними, и она отдавала тихо снова свою молодую красота плеча. Целовал там ее? Но так коротко, сухими губками, чмок, чмок, может, два раза, а может, и три раза, и всегда: на прощанье.

И лишь тогда , единственный раз с ней. Дня, наверняка, за два перед тем как с болью болью, болью! Как будто здоровый зуб выдернул. Да, наверняка, дня за два. Либо прямо накануне? При том позднем прощанье у какого-то сквера? Она неожиданно ну, так вдруг неожиданно сделала это. Нет, нет, сам попросил, произнес, мальчик: «Давай сейчас попробуем по-настоящему». И как как будто лишь этого и ожидала. И сходу же одарила. Таковая умейка.

Без всяких там колебаний. И так опытно-опытно. И какая же она оказалась опытная по данной части. Лишь сейчас понимаю. То чародейство языком. Красное, чуток с дрожью скользящее нажимало. И дрожало слегка, и дрожало то нажимало. Помню этот его трепет.

Совершенно кратковременно. При прощании. Том прощании, которое оказалось навсегда. И на нёбе так лаского скользящее трепетно таяло. Поплыло и качнулось. Да, да, да, в данной для нас шепчущей ласковой листве как будто двое они — на качелях. У меня был с собой, в сумке свернут, некий прозрачный и призрачный плащик. Им укрыл я ее. И простились. До завтра? И под плащиком сиим от дождя маленького, по асфальтовым черненьким крапинкам она улетела — побежкой.

Вот для тебя и дождь приплелся вкупе с майскими жуками. Пошленькие красы. Может, и не летали тогда совсем никакие майские жуки и дожди. Да, вообщем, и не был в нее по-настоящему влюблен. Но этот ее молодой язык тогда во мне так изумительно сладко протрепетал. Хотя в тот момент я на эту сласть практически не провибрировал.

Показалось что-то странненькое. Не был, не был я в нее по-настоящему влюблен. Просто совершенно первенькая женщина. Правда, чрезвычайно, ну, чрезвычайно хорошая. Но, невзирая на эту свою красота и даже красоту, в общем-то, дворняжка. Очаровательная дворняжечка, красивенькая Приятна. А Приятна — это Людмила, что ли? Уже тогда ее приглашали как манекенщицу, фотографироваться для каких-либо журнальчиков.

Летнее платье из ситчика для старшеклассницы. Даже как-то прошлась таковой «старшеклассницей» по подию в Доме моделей? Что-то в этом роде. Ведь она и была еще школьницей. Но груди, груди. Удивительнейшей красы груди. Думаю: 3-ий номер. И чрезвычайно прекрасной формы. Так ни разу и не дотронулся. Подстриженная скобочкой под первых комсомолок. Приятна светлоглазая. Мог бы, как пить отдать, и потрогать. Без всяких ее возражений. В один прекрасный момент произнесла, что ей нужно зайти на минуту домой.

Мои все на работе». Поехали куда-то на метро Таганка? И вправду — в квартирке никого. Она: «Я быстро, подожди немного». И зашла в комнате в альков с большой родительской кроватью, задернула занавеску. А я стоял, идиот, рядом и слышал какое-то шуршанье, и лицезрел через узкую кисейную занавеску ее тень, как она.

Сняла бюстгальтер. Надела бюстгальтер. Изумительно прекрасно. Робкий молодой идиот. Ну, попробовал бы. Она, наверняка, за сиим и зазвала. Вроде как переодеться. Но она ж не переоделась? Все на ней был тот же жакетик пестренький — нить сероватая сплеталась с темной. А может, и нацепила под него какую-то другую маечку. Они вроде как собирались в тот день в тот треклятый, битком набитый Политехнический. В этом жакетике ее там и засняли на кинопленку. На первом ряду. Это было ее место. Посиживала на нем все эти три вечера, а у меня самого места не было, и кое-где стоял в проходе.

И, кажется, то блядство ее полностью реализовалось конкретно в тот крайний вечер. Наконец-то закончилось. Люд валом наружу валил — под вечерние свежайшие звезды. И у выхода ожидал ее — до закрытья дверей. Но она не явилась, куда-то исчезнув: возможно, они разминулись. Побоялся звонить — ведь не нужно будить собственной девушки серьезных родителей. А уж следом за тем, через день иль иной, вдруг вызнал, для себя ненароком, что за кадром, просто закадрив и плечо приобнявши за пестрый жакетик, увели его милую Милу вчера, и в ту ночь опосля читки красивых стихов, на каких-либо квартирах с шампанским, с ней сходились поэт — серебристый с искрою костюмчик, а позже сценарист телевиденья Дима, что с восторгом поведал позже своим близким и далеким друзьям о ее розоватых расчудесных грудях: что в ладонях собственных, дескать, атласных таковых до того, бля, еще не держал.

Оттуда, с этого первого ряда, ее просто и увели. Там она с ними и пустилась, наверняка, во все тяжки. Атласные груди. Серебристый с искрою костюмчик. Сценарист телевиденья Дима. Сценарист уж, наверняка, погиб. Издавна что-то про него совершенно не слышно. А Милины груди, ежели лишь еще жива, сейчас, небось, дряхлые, глядеть страшно.

А серебристый костюмчик в старости охромел, несчастный, а позже и тоже погиб и сейчас всеми забывается, хоть и хорохорился до конца, из крайних сил. Бродский его почему-либо вытерпеть не мог. Говорил: «Если он против колхозов, то я за». Хотя, кажется, что это просто что-то вроде смешного рассказа. Для красноватого словца кем-то придуманного. Кем же? Быстрее всего, конкретно сиим шутником. Но все равно жаль того серебристого костюмчика в разноцветной кепке. Сладчайший привкус ее юной слюны.

Как это у Пруста в «Пленнице» про даму щечки горячие в форме пирожков Альбертину? Вроде так меж иным и мимоходом , в его очередной длиннющей и запутанной фразище: «По вечерам она на прощание просовывала собственный скользкий язычок к нему в рот, точно еду, владеющую чудодейственной силой для всего его организма».

Как это у Бунина в прелестнейшем крошечном рассказике «Ривьера»? Вроде так акцентированной финальной кодой , как будто лишь для этого, специально, он и был написан: «Она томно поднимает руки, кладет ему на плечи и, наслаждаясь изяществом собственного любовного счастья, проводит по его губам собственной бархатистой ласковой щекой, позже страстно впивается в их и дает ему мокроватый кончик языка». Французское определеньице. А тогда, когда мне, молокососу, через те пару дней поведали о том ее блядстве, — сердечко просто упало.

Помню, позвонил ей, договорился встретиться кое-где на Пушкинской деньком, встретился она, ни о чем еще не подозревая, с улыбочкой и здесь же, с ходу, со стучащим аж в горле, сказал: «Думаю, что нам не стоит больше видеться». А она, а она, а она вроде, кажется, и без всякого удивления — дословно помню, помню, помню: «Ну, что ж, против воли мил не будешь». Да ведь, жмот, еще и не запамятовал забрать у нее тот мой плащик, которым укрыл ее во время того дождя.

Неплохой таковой был плащик, светло- серенький, тоненький, южноамериканский, кем-то привозной, типа «болоньи». И пиздец. Вправду, как зуб выдрал. И слава те господи, а то позже я бы с ней совершенно исстрадался, слабонервный мальчишка. А с что эта вся чепуха и труха, Приятна милая? Да с того: вдруг уронит с ольхи той в башку, бля, бессонницы ветер сережечку милую, и сережка на ладони в башке как пуховая, как будто дрожит. Но сдунешь, живую, ее — бля, окажется.

И что: все было в сем мире свинцовой башки, бля, как как будто бы мнимое, да и совсем совершенно уж не этак, да и совсем совершенно уж не так. Видимо, жизнь. Таковая уж вещь пустяковая, коль все в ней похоже на просто слюнявый пустяк. Поэзы для Милы. Серебристый костюмчик. Сережка ольховая. Наверняка, до осени. Привкус ее слюны. И было то лето. И была за ним та осень. Ведь как же быстро наплевал на эту слюнявую Милу. Ведь уже в осеннюю пору подоспело и пригвоздило сейчас совершенно по-настоящему.

Вот уж где. И защемило, и покачнулось, и поплыло: «чилийка». В крайнем классе. И практически на всю жизнь. Хотя сейчас помаленьку и утихло. Чрезвычайно уж чудесно и остро. На годы. А тогда были те, еще свежие-свежие, шестидесятые. С неотклонимой протекшей штукатуркой в коммунальных сортирах.

Еще такие юные. И пора настает». Артисточка Савелова. Тогда так казалось. И совершенно молодая. Тот милый фильмик про каких-либо голубей. Прощайте, сизари. Хоть есть и покрасивей птицы. Допустим, в Чили. И все равно, очаровательная была артисточка Светлана. И вообщем все время там какое-то кино. Когда же? Какое же? Продолжим счет. В собственной той увлажненной карамельно-разноцветной дымке они прольются уже позднее.

Считаем чуток пониже, в черно-белом. Анна Карина. Про даму Нана — так именуемая новенькая волна. Нана в конце уничтожили. Нана, Нана, Нана. На, выкусь-ка. И нет для тебя кина про даму. Ведь там еще «Колдунья». И Хрущев. Модерато кантабиле: и напевно, и плавненько проплываем Карибы. И смотрим все время кино. Отчего ж в тех годах все мерещится это кино? Окошко мызганое кассы. Голубенького выдача билета. Стояла середина лета.

И твердые сиденья пыльненького зала, и медленное затемненье вполнакала, и белоснежный трепетный экран. В тот час на дальней шведской пристани как раз уже сошел ее любимый Лоран. Той девочки-волшебницы — с льняными волосами. Той внучки колдуньи Майлы.

Ах, как же жизни девченке досталось мало! Всего, наверняка, семнадцать. Крайним было ее это лето. Ах, почему? Но нет ответа. И лишь острая тоска. И светло-серо, и зеркально, чуток с кино-негативной чернью серебрились воды. Тоску ту по любви, то заколдованное озеро я навсегда запомнил.

Тот окаем его, тот берег в тонких и больших травках, в камыше. Тогда уже едва-едва сквозил закат. И Инга, тоже как сквозящая: нагой наядой, искупавшись, холодная и мокроватая, на отмель выходила, тихонько напевая собственный русалочий, рунический мотив, что сочинил в 50-х француз Андре Лафосс.

И опосля я так нередко все пробовал напевать его. Он приходил и приходил в те дни, ложась на душу. Вокруг на сотки верст все было пусто. Молчанье троллей. Только северные скандинавские леса. Еще варяжские, и у стволов огромные камни. Бугры и вековые ели. На их коре — разорванные струны — как как будто бы запечатлелись те же руны: то та, то та, а то и эта языческая старая примета.

И платьице ветхое — практически что кисея — опосля озерного купанья тогда на тело голое ей было через голову надето, прикрыв у Инги молодую наготу. Ату ее, ату! Ведь оказалось ведомо ей чернокнижниченство. Лесная ягода ее дыханьем вызревала. Она с руки кормила лань.

Она своим единым лишь взором заживляла раны. И это лето восходило так желанно: в том лете встретила она Лорана. Откуда-то издалека пришлец, из многолюдных и дождливых городов. Ее к нему таковая робкая любовь. Еще совершенно трусливая.

Его напористое прирученье — как будто лани той. И невзирая на идол, что обвивал ее запястье, лобзанье их то 1-ое — к несчастью. Соитье на песочном берегу под хвойным и рыжеющим обрывом. Леса немели. Какие же там мрачные были ели! И озеро свинцом рябило еле-еле, и Инга, преклонив колени, пробовала ворожить корявое селенье, и песнь ее звучала как моленье, в ней было столько молодого томленья, но все-же судьбы веленье влекло ту девченку под град каменьев, как на расплату за стремленье испытать любовь, — один кремень попал ей прямо в бровь, и кровь витиеватой струйкой стекла, как по стеклу дождика слеза, и в черном кинотеатре не было ни за, ни против этого конца, и лишь нежные черты ее лица мерцали из-под светлого венца той белоснежной шведской ночи, и платьице, порванное в клочья, на мхом поросших мягеньких кочках прикрыло судорогу, корчу того, что лишь что воочью — я помню это чрезвычайно точно, как бледно-сини были глаза — являлось там совершенно несмело, совершенно по-детски неумело, ее движеньем, скорым телом, — оно сейчас, серее мела, лежит в лесу окоченелом, и ели там совершенно стемнели, пройдут недельки и недельки, и посвист ветра и метели… А ведь еще там была чрезвычайно хороша необычайно прекрасная и совершенно юная Николь Курсель.

Гладко зачесанная назад. Куда же она позже делась? Чрезвычайно, ну, чрезвычайно она хороша там была. И опять из примыкающего, другого класса. Как же вправду быстро изменил всем. И Марии Альперт , и Лене Троянской , и Миле — Побляданской о, мои мамочки, это ее в первый раз сладостно-мокрое: langue fourree. И вдруг та — новая. И сходу же запамятовал тот миленочек Милу как как будто бы , и забыла та Приятна миленочка как как будто бы.

А хотя, может, она и помнит. Ведь что лишь в старчестве не вспоминается. Всякий мусор и хлам всплывает и всплывает. Да и не лишь в старчестве. Как говаривала и совершенно молоденькая Наташа Ростова: «Иногда вдруг начинаешь вспоминать, и вспоминаешь, и вспоминаешь, и до того, ни с того ни с этого, довспоминаешься…». Либо что-то в этом роде. Вообщем, та, новая. Вот уж где не мусор, а тупая игла в сердечко. И поныне даже. Через 100 лет. За сиим горизонтом все та же бедность, бледнота, и новое преддверие зимы, и новое смущение души… И опять там начало сентября.

И в тот крайний школьный год. И как-то вдруг неожиданно и откуда-то появилась. Кто же это так сказал? Как будто в воду глядел. Ее легчайшая и матовая смуглота. Та нежно-матовая смуглота. Ее неповторимый и небольшой, как как будто совершенно детский подбородок. Из примыкающего класса. Опять из примыкающего.

И опять на первой перемене первого же сентября. Была отмечена. И сходу чуток защемило. Ну, отчего? Так она грациозно, гибко-гибко, шла, прогуливаясь, по тому коридору. С подружкой под ручку. О кое-чем щебетали — птички. Таковая молодая. И едва-едва-едва та ее смуглота. Жемчужно-матовая смуглота.

Сладкоголосая таковая птичка чибис? С таковым зеленым и пурпурным блеском оперенья. Да, да, была очаровательная похожа птица та на чудный Винтерхальтера портрет молоденькой и пушкинской А. Как неплохи, хотя печальны почему-либо, были эти дни, сейчас уже, естественно, только ее. А ежели время от времени она занятья пропускала, испытывал тоску и пустоту, какую-то нелепую обиду от ее измены. А завтра она будет? И длилось так весь тот, издавна уж погибший и повсевременно вновь воскресающий сейчас сентябрь.

А было ли еще там бабье лето? Наверно, было. По другому как? Позже стал облетать и облетел совершенно октябрь. Была ли золотая осень? Наверняка, была. Позже, уж голыми ветвями, настали числа 1-ые прохладного смурного ноября. И был ли он вправду холодным? Да, да, он был вправду тогда прохладным. Уж это полностью точно, как и то, что… Бумажка та висела, кажется, у раздевалки. Про драмкружок. И в это же время рабочие Абинского отделения Сельхозтехники Краснодарского края, побросав гаечные ключи, играют Приличествует ли «козлу» игровая дисциплина — не знаю, не спец.

Но спецы свидетельствуют, что внутрисменным простоям в отделении порою тесновато даже в рамках смены. Есть еще кофе? Ибо говорить о производственной дисциплине, не затронув тему контроля, все равно что выключать телек перед выступлением Родниной и Зайцева. Понятно, что стрекозою на ставке легче всего порхать, когда сама по для себя ставка — стрекозиная.

Ну, к примеру, как в Брестской области, в Дрогичинском пожарном обществе, где на 2-ух рабочих приходится 5 управляющих. И у меня прямо-таки совести не хватит требовать, чтоб бухгалтер этого ДПО не прогуливалась по магазинам и парикмахерским, а помирала от скукотищи на работе. Жить-то человеку надо! Но совхозный бухгалтер — это ведь не стрекозиная должность! И инспектируют его, и запрашивают, и чуток что — санкции. К примеру, допустил тот же Шапокляке служебное недовозгорание, а ему По приказу главенствующего производственного управления науки Министерства сельского хозяйства Узбекистана.

И индивидуальную надбавку к окладу. За что? За образцовые, чтобы вы знали, учет и отчетность. Рассматривался вопросец о состоянии трудовой дисциплины на ряде компаний Туркмении. Не будем тут говорить о 10-ках тыщ потерянных рабочих часов — о этом понятно из печати.

Но вот что меня поразило: народные контролеры вскрыли, что чуть ли не столько же прогулов руководители компании просто скрыли! Чтоб не портить отчетность! Вот и возникает в отделе кадров 1-го из барнаульских заводов такое объяснение: «Пятницу я с утра принял за субботу и потому днем остограммился. А когда теща мне доказала, что в пятницу была не суббота, а пятница, я сообразил, что на работу идти бесполезно».

Это разъяснение подшивается к делу — и вопросец о контроле исчерпан. Естественно, радостно, что наши передовые тещи активно борются за трудовую дисциплину. Но, никак не умаляя значения данной принципиальной категории населения, следует все же безотлагательно и повсеместно поразмыслить о том, чтоб как отдельные ответственные товарищи, так и рядовые представители обществ не путали трудовую дисциплину ни с игровой, ни тем наиболее с игровой, шуточной, для видимости. Чтоб стрекоз мы лицезрели на цветках, а не на окладах.

Позже — шофер, который возил директора. Позже — директор, которого возил шофер. Это ежели судить по анкетам. Лишь по анкетам судить тяжело. Во-1-х, поэтому, что неважно какая бумажка дает о человеке представление достаточно приблизительное. А во-2-х, у нашего директора, у Александра Тимофеевича Сиятелюка, анкета была изрядно приукрашена вымыслом: в частности, там был приписан техникум, где он ни секунды не обучался и которого, естественно, не кончал.

Ну, а ежели бы, представим, и кончал, — тоже невелика победа. Александр Тимофеевич возглавлял учреждение, где не то чтоб техникумом — аспирантурой никого не поразишь. В штатном расписании считались старшие научные сотрудники.

И младшие научные сотрудники. А которые просто рядовые, так они и назывались — рядовые инженеры. Да и могло ли быть по другому в учреждении, сокращенное заглавие которого звучало загадочно, как шифрограмма, — СЮФОКЦНТИ, а полное — пышно, как имя бразильского полузащитника, — Средне-Южный филиал Около-Кавказского центра научно-технической инфы. Высочайшее же предназначение филиала явствует из самого названия: служить факелом, озаряющим всем отраслям Средне-Южной области путь к научно-техническому прогрессу.

Лично я так полагаю, что Александр Тимофеевич вряд ли взялся бы отвечать за озарение пути хоть одной определенной отрасли. Ведь на данный момент на любом мало-мальски приметном предприятии области работает множество высококвалифицированных профессионалов, чью профессиональную пытливость просто удовлетворить разве что академику. Но Сиятелюк и не подразумевал озарять самолично — речь шла о том, чтоб управлять озарением.

А здесь, как он считал, высшее образование ни к чему. Достаточно и того, что его предостаточно у подчиненных. Вообщем, не будем очень уж упирать на формальную сторону. Мы ведь с вами, дорогой читатель, не канцелярские крысы, а те самые волки, которые, говоря словами поэта, готовы выгрызть бюрократизм. Да и диплом — не страховой полис, полной гарантии не дает. Разве не встречали мы на предприятиях и в конторах балбесов с роскошным комплектом различных дипломов, аттестатов и свидетельств?

Другой практик-самородок и без «поплавка» на лацкане знает свое дело так, что и кандидатам наук у него поучиться впору. Ах, ежели бы Александр Тимофеевич был из когорты таковых самородков! Какую бы я воспел ему хвалу, как превознес бы! Лишь никак не выходит превознесение, не поется хвала 1-ые же практические шаги новейшего директора проявили, что информация, в которой он нуждается, никаким боком не соприкасается не лишь с научно-техническим, но и с прогрессом вообщем. Пригласив к для себя инженера Тимурзина, Александр Тимофеевич выглянул в коридор, позже плотно прикрыл дверь и конспиративным шепотом попросил доложить, чем дышит коллектив.

На данный момент же меня интересуют те, кто высказывается против. Составьте перечень и без огласки передайте мне. Намек понял? Инженер намек сообразил, но составлять внегласный перечень категорически отказался. В итоге он открыл собою иной перечень — уволенных. Разумеется, в коллективе не нашлось охотников на роль любитедя-осведомителя, поэтому что год спустя в филиале остался лишь один ветеран — сам Александр Тимофеевич. Всех других научных служащих вместе с инженерами разметало непреоборимой директорской волей.

Но даже новейшие, им самим подобранные сотрудники внушали Сиятелюку опаски. Всюду ему мерещились интриги и заговоры, хоть какой без помощи других мыслящий спец казался путчистом, лелеющим опасные планы захвата его кресла, его кара, его зарплаты. Он держался за свою должность, как провинциальная бабушка держится за кошелек на Казанском вокзале: за всеми следя, но никому не веря.

И только заранее слабенькие работники, предпочтительно без специального образования, воспользовались неким расположением неусыпно бдящего директора. Здесь у читателя, возможно, возникнет ряд естественных вопросцев относительно кодекса законов о труде. Действует ли он, мол, на местности Средне-Южной области? Есть ли еще народные суды, стоящие на охране справедливости?

И не оскудели ли запасы чернил для написания сигналов в вышестоящую организацию? И ежели действует кодекс, ежели есть суды и не оскудели запасы, то почему грамотные, сознающие свои права работники, покорно внимали разгонным и несправедливым приказам?

А поэтому, дорогой читатель, что ласковое слово и кошке приятно. И напротив — грубость, хамский крик, маленькие придирки вредоносно действуют на психику даже такового высокоорганизованного существа, как квалифицированный спец. Наиболее того, чем квалифицированнее спец, тем меньше у него желания вытерпеть разнузданные нападки и оскорбления. Инженерам не нравилось, что свои глубоко невежественные замечания Сиятелюк сопровождал милым обещанием «выгнать с местности Средне-Южнощины».

Заведующую научно-технической библиотекой, специалистку с двадцатилетним стажем работы, несколько коробила та образность, с которой директор охарактеризовал ее на собрании: «Мадам, вы понимаете кто? Вы, мадам, — клоун в юбке». А так как заведующей не чрезвычайно нравилось называться «мадам» и чрезвычайно не нравилось — клоуном, она подала заявление. И Сиятелюк со скорбной гримасой положил размашистую резолюцию: «Удовлетворить». Ему по душе была таковая текучесть кадров.

А для тех неугодных, кто не спешил с заявлениями, Александр Тимофеевич находил личный подход. Руководителю отдела Казаченковой он приказывает «приструнить» свою подчиненную Балакову, а Балаковой — не делать «безграмотных указаний» ее начальницы Казаченковой. В итоге, как водится, — скандал, обеим участницам которого директор настоятельно советует «подать заявления». Но сколь ни отлично коварство по старому принципу «разделяй и властвуй» — властвовать Сиятелюку периодически было нелегко.

До стенок директорского кабинета докатывалось эхо инженерского роптания. Тогда Александр Тимофеевич вытаскивал из сейфа собственный основной козырь. Поточнее, не козырь, а бутылку марочного коньяка. Сценка разыгрывалась при очевидцах. Сиятелюк многозначительно щелкал пальцем по стеклянному горлышку и, пряча бутылку в портфель, как бы меж иным говорил: — С вами разберемся завтра.

А на данный момент я тороплюсь к Братья время от времени должны встречаться за семейным столом. Проводив директора и сойдясь в черном уголке коридора, сотрудники обменивались чуткими догадками о том, кем мог доводиться их малоинтеллектуальный шеф известному руководящему товарищу. Быстрее, троюродный племянник. Нет, не стал бы узнаваемый товарищ средь бела дня распивать коньяк с седьмой водой на киселе. Боевой побратим — это все же реальнее.

Почему не позвонит никогда, на машине не заедет? Почему, а? Вы лучше мне ответьте: ежели ничего нет, то почему человека с таковой непроходимой Так уж человек устроен, что ему свойственно отыскивать разъяснения даже самому необъяснимому явлению. Посовещавшись, сотрудники филиала пришли к выводу, что коньяк о кое-чем все же свидетельствует и что узнаваемый товарищ приходится Сиятелюку ежели и не братом, то как минимум — кузеном либо деверем. А с таковым кузеном-деверем шуточки плохи.

В общем, посиживали тихо, не шутили. Лишь время от времени улыбались через невидимые миру слезы. Это когда Сиятелюк, прибегая к научным терминам, брался излагать перед коллективом актуальные задачки. Больно уж весело все это у него перепутывалось — и определения, и задачки. А дело меж тем шло к третьему кругу, из работников второго сиятелюковского призыва только трое осталось.

Да и тем бы, наверняка, не усидеть, ежели бы в один прекрасный момент секретарь парторганизации Иванова опосля одной беседы с директором на проф темы не свалилась в обморок. Что в обморок свалилась — в том ничего особенного нет, не 1-ая она и не 3-я. А то особенно, что как раз на тот вечер, когда секретарь маялась с сердечной дефицитностью, было назначено в райкоме партии совещание актива.

Понятно, что последующим днем из райкома позвонили и упрекнули в недисциплинированности. Секретарь парторганизации расплакалась и, забыв о суровом девере-кузене, поведала обо всем. Так возникла в филиале комиссия нз райкома партии. Побеседовав со почти всеми сотрудниками, проведя общее собрание, комиссия пришла к выводу, что «не имея соответственного образования и опыта, чтоб управлять инженерно-техническими работниками, А.

Сиятелюк выдвинул на 1-ый план администрирование, крик, нетерпимость к замечаниям, рвение избавиться от «непокорных» а традиционно такие стоят выше Сиятелюка по образованию ». Ах, загадочный кузен, он же, грубо говоря, деверь! Где ты? Почему не приехал на темной машине и не усмирил этих недоуволенных инженеров? Почему не позвонил по белоснежному телефону, чтоб отозвали комиссию? Почему допустил, чтоб из насиженного кресла был навсегда извлечен твой родственник, который хоть и не брат, но ничем не ужаснее брата?

На все эти вопросцы ответить максимально просто: узнаваемый руководящий товарищ не приходился зарвавшемуся директору ни кузеном, ни, естественно, деверем, ни даже троюродным дядей. И коньяков он с ним не распивал и в гости к нему не ездил, и вообщем, ввиду множества собственных дел и обязательств, вряд ли подозревал, что таковой Сиятелюк вообщем существует на свете.

Вообщем, одно-единственное «почему» наверное торчит занозой в вашей памяти, читатель: почему вообщем был назначен на директорский пост некомпетентный, очевидно не подходящий для управления человек? Хорошо, пусть на первых порах не разобрались, липовой анкете поверили.

Но ведь приезжал же в филиал директор вышестоящего Около-Кавказского центра Анатолий Васильевич Кутюков. Ведь доносились до него жалобы работавших и мировоззрение уволившихся «по собственному». Ведь лицезрел он, что Сиятелюк, непременно, не самородок, не факел и что озарение у него, непременно, не выходит. Не мог же он быть безразличным к делу! А почему, фактически, не мог?

Приблизительно в то время, когда комиссия райкома изучила биографию Сиятелюка, в центр, руководимый Кутюковым, приезжала иная комиссия — балансовая. Из Москвы. Она обязана была, в частности, проверить, как употребляется оборудование. Проверка прошла удачно, поэтому что директор накануне прибытия москвичей принял решительные меры. В подвал, где уже много лет в груде хлама пылилась в разобранном виде установка для микрофильмирования «УДН-2», срочно доставили специально купленный множительный аппарат «Вега», приставив к нему специально нанятого оператора в специально выстиранном халатике.

А беднягу «УДН-2» замаскировали цветной ширмочкой. Опосля отъезда ублаженной комиссии подвал опять закрыли на замок, оператора перевели на канцелярскую работу, а халатик повесили на гвоздик. И с тех пор «УДН-2» пылится уже не в одиночестве, а рядом с «Вегой». На 1-ый взор этот эпизод не имеет никакого дела к Сиятелюку, свидетельствуя только о очковтирательстве, показухе и полном безразличии к делу, которые характерны для управляющего Около-Кавказского центра.

Но ведь и назначение Александра Тимофеевича директором тоже казалось результатом коньяка для деверя. На 1-ый взор Представьте для себя обычного толкача-неудачника: мольба во взоре, суетливость телодвижений и та особенная несвежесть костюмчика, которая приобретается продолжительными мытарствами на гостиничных раскладушках. А сейчас на уровне мыслей нарисуйте полную противоположность толкачу: безукоризненная элегантность, уверенность в для себя, открытый взор струится юмором.

Конкретно таковой гость, радостный и жизнерадостный, возник в кабинете начальника Алтайского отделения стальной дороги и с порога воскликнул: — Есть свежайший смешной рассказ. Но предупреждаю: вагонов нет! Мое дело отнимет у вас три минутки 40 две секунды: я рассказываю смешной рассказ, мы совместно смеемся, вы отмечаете мою командировку и я уезжаю.

Но лишь не больше 3-х минут!.. Это про то, как теща?.. Итак, на подъездном пути одной нефтебазы до недавнего времени было два сливных стояка. Железнодорожники доставляли состав с нефтепродуктами, отцепляли два вагона и ставили их под выгрузку. Так вот, пока из 2-ух цистерн сливали горючее, локомотив терпеливо ожидал.

А через два часа он увозил опорожненные цистерны и доставлял к стоякам две новейшие. И так дальше. А локомотив? Тепловоз томится бездельем, как будто гость в полированной приемной. Но про тещу все-же смешнее. Давайте свою командировку.

Обсуждая известное обращение о экономии и бережливости, коллектив базы решил вернуть тепловоз к созидательной деятельности. База мобилизовала внутренние ресурсы, протянула трубы подальше вдоль тупика и соорудила доп стояки. Это чтоб поставить под слив сходу все цистерны. Правда, время разгрузки остается прежним, но зато локомотив железнодорожники могут применять для перевозки остальных грузов. Это самая реальная инициатива! Кстати, конкретно так отметили нас на соответственных совещаниях.

Нас даже называли, извините за нескромность, зачинателями почина. Мол, нам чужда ведомственная ограниченность и вообщем мы стоим на верном пути, ибо железнодорожники — это, в конце концов, наши железнодорожники! А сейчас попытайтесь додуматься, как нас вознаградили?.. Вообщем, хорошо, все равно не угадаете. За проявленную инициативу нас — весь коллектив Тальменекой нефтебазы! Пришли железнодорожники и сказали: «Вы в три раза прирастили количество стояков — означает, должны в три раза уменьшить время выгрузки».

А как уменьшить, ежели насосные мощности остались те же? Вот и начали с нас взимать оглушительные штрафы. Все равно, что я посодействовал для вас втащить шкаф на 5-ый этаж и вы же меня за это огрели шваброй! Вправду, курьез! Вы мне — шкаф, а я вас — шваброй! Смешной рассказ, да и только! Сейчас, надеюсь, вы отметите мне командировку? Шваброй — это нужно же!

Всетаки есть еще у нас отдельные безобразия, что здесь скрывать!.. Для вас убытие — нынешним днем? Раз вы отменяете нелепые штрафы, наложенные вашими подчиненными, мне тут больше нечего делать. А при чем здесь я? Ведь вы сами признали, что Не отрицаю! И ежели мне отдадут приказ поддержать вашу инициативу, я готов!

Душой я с вами! Но скажите, почему конкретно я должен отменять штрафы? Разве в системе нет никого повыше меня? Но ведь вы сами окрестили штрафы безобразием! И отменить их — в вашей власти! Да, душою я с вами, но брать на 1-го себя такое решение Слушайте, а почему бы для вас не обратиться в управление дороги? Люди там толковые, грамотные и тоже с чувством юмора. Со шваброй — это у вас здорово выходит, ха-ха!.. В управление Западно-Сибирской стальной дороги легкой походкой вошел гость, несколько отличающийся от обычного толкача-неудачника.

То есть костюмчик его носил на для себя следы гостиничных мытарств, но уверенная манера поведения, а основное, взор, струившийся юмором, резко отличали его от означенного беспокойного и малость пришибленного племени. Шутки о зайце и медведях в разгар рабочего дня Тальменская база затратила свои средства лишь для того, чтоб посодействовать железнодорожникам. А они ее за это нещадно штрафуют. Повысьте мощности насосов, и вас не будут штрафовать. Но не это основное. Основное — это во-вторых!

Мы затратим несколько сот тыщ рублей, массивные насосы будут в считанные часы опорожнять цистерны, а позже недельками простаивать. Это все равно что поселковому почтальону, нуждающемуся в велике, выделить для скорейшей доставки почты сверхзвуковой «ТУ». Серебристый лайнер за полсекунды облетает Карпогоры либо Елатьму, с него сыплются поздравительные открытки, журнальчик «Юный натуралист» и повестки злобным неплательщикам алиментов.

А позже могучая машинка весь день дремлет у крыльца почты Алименты — ха-ха! Нас хвалят, именуют создателями почина и здесь же бьют рублем. И кто? Люди, ради которых мы затратили силы и средства. Вроде как я бы посодействовал для вас втащить на восьмой этаж гарнитур, а вы меня за это — креслом-качалкой по голове! Вправду нелепость. Есть, есть еще у нас отдельные недоделки — чего же скрывать? В общем, знайте, что в случае что душой я — с вами!

А ежели позже это будет признано неверным — кто будет отвечать? Сможете вы отдать мне гарантию, что я ни за что не буду отвечать?.. В общем, не растрачивайте времени напрасно, поезжайте в министерство. Люд там посиживает толковый, грамотный, без высшего специального, пожалуй, и не сыщешь. А насчет качалки — это у вас здорово! Обычный толкач-неудачник: мольба во взоре, суетливость телодвижений и та особенная несвежесть одеяния, которая приобретается долгим знакомством с отсутствием койко-мест — возник на пороге отдела фельетонов «Известий».

Хотелось бы выложить просьбу в виде, так огласить, смешного рассказа Вообщем, извините, чувство юмора у вас есть? Не дезинформируете? Чувство юмора у нас — анкетное данное. Заполняем специальную графу: как владеете юмором — свободно, через переводчика, со словарем?.. Так что у вас? На юморе. Когда нашу нефтебазу стали штрафовать за одобренный почин, различные появились у нас предложения.

Одни давали свернуть инициативу обратно, остальные — жаловаться выше и так дальше. Ну, а я возьми и брякни: что там бумажки плодить? Люди сегодня везде грамотные, современные. Ежели им с юмором все обрисовать — посмеются и отменят нелепое распоряжение. Ах, как я заблуждался! Умные ведь все, интеллигентные. Соображают, сочувствуют, констатируют.

Констатируют, что да, дескать, безобразие. Констатируют, что этого так оставлять нельзя. Рекомендуют, куда пойти подальше и повыше. А вот чтобы самим решить вопросец — ну никак не хотят. Хотя, молвят, душой мы с вами. За действием! Ежели я заблуждаюсь — пусть произнесут прямо. Ежели прав — решайте по существу. В принципе это правильно. Означает, вы на нашей стороне? Как же нам не быть на стороне инициатора почина!

Осознаете, министерство, санкции, сверхнормативные простои Это не совершенно по нашему профилю. Но вообще-то, в случае что, — мы готовы со всей решительностью стукнуть по кому следует. Так это как — смешно?

И гость вышел, громоподобно хлопнув дверью Вообще-то говоря, он, непременно, прав. И дело не лишь в несправедливых штрафах, которые приходится платить Тальменской нефтебазе, — вопросец стоит намного шире. Дело в тех, кто хоть каким методом норовит уйти от решения острой препядствия, переложить ответственность на другого. Пусть они образованны и доброжелательны — все равно их сочувствие без действий, констатация без определенных решений, осознание без активного вмешательства бесполезны, как трикотажный телек либо бульон из битой стеклотары.

Так критикуйте же их, коллеги-фельетонисты, критикуйте смело и не взирая на лица! На уровне мыслей я с вами! Пуляркина посещает ревизор из областного управления мясо-молочной индустрии. Как правило, это один и тот же ревизор. У него большой желтоватый портфель и жестокие белоснежные глаза, с какими синематографические детективы идут «брать» закоренелого рецидивиста. Управление отрешается вами управлять. И Нателла Сидоровна. Даже сам товарищ Фролюк и тот в недоумении разводит руками.

Как же управлять, ежели никто ничего не знает? Лицо директора застывает в тяжеленной фотографической ухмылке. На него жаль глядеть. По телефону, а также письменно. Вот и третьего дня пакет выслали. План по скоплениям, план по А где он, анализ? Где продукция? Где, я вас спрашиваю, выход? Выхода нет. Директор сообразил это уже издавна. Но вновь и вновь созывает он малый производственный хурал и с лицемерным гневом втолковывает плановикам и экономистам, что им не следует увлекаться планированием и экономией, а следует отвечать на бессчетные вопросцы, присылаемые из областного центра.

Вся беда в том, что мясо-молочное управление любит задавать вопросцы. Оно любознательно, как октябренок. Вообщем, работают там полностью взрослые граждане. Это чрезвычайно энергичные, здоровые люди — ни 1-го вегетарианца. За час каждый из их выдумывает самое маленькое по 20 вопросцев, на которые компаниям следует давать скорые и четкие ответы. В управлении безпрерывно трещат пишущие машины. Они раскаляются, как пулеметы, отчего их приходится поливать студеной артезианской водой. Тыщи вопросцев обрушиваются на головы производственников: — Сколько мяса вынули из холодильников?

Но это еще ничего. Распалясь, управление перебегает к деталям. На вопросцы следует отдать подробные ответы. А это занимает чрезвычайно много места. Ежели кинуть в море бутылку с недельной отчетностью Свеже-Квасинского птицекомбината, то ее не сумеет проглотить ни одна акула. Нету сейчас таковых акул, да и бутылок тоже.

Но отчетность не кидают в море. Ее отсылают в управление ценной бандеролью, и она навеки исчезает в чьем-то бездонном столе. И в этом нет ничего странного. У служащих управления просто нет времени читать сводки простынного формата.

В канцелярских дебрях уже вызрели гроздья новейших вопросцев. Тех самых, которые принудят свежеквасинскою экономиста схватиться за валидол и тихо прошептать: — Неуж-то это никогда не кончится? Мое сердечко — чрезвычайно хрупкий субпродукт, пожалейте его. А ведь зря паникует экономист. Он может снять телефонную трубочку, заказать управление и расслабленно огласить начальнику тов.

Фролюку: — Согласно вашему приказу я должен освещать выход полезной продукции по шестнадцати таблицам. И я освещал. Целый год. Но сейчас я передумал. Мне это надоело, а ежели говорить честно — осточертело. И ежели вы посмеете прислать еще один схожий запрос, я на вас подам в трибунал. Имеет ли на это право экономист? По последней мере, закон на его стороне. Есть различная статистика — четкая и неточная, кислая и занимательная. Разделяется она еще по одному признаку — законная и незаконная.

Так вот, викторины, которые устраивает областное управление мясо-молочной индустрии для комбината из поселка Свежайшие Квасы, очевидно незаконны. Надлежащими постановлениями правительства верно ограничен круг и количество вопросцев, по которым компании должны подавать повторяющуюся отчетность. Изготовлено это по двум причинам. Во-1-х, для того, чтоб не перегружать профессионалов заводов и фабрик канцелярскими мероприятиями. А во-2-х, чтоб работники руководящих учреждений изучали подведомственные объекты не по бумажкам, а в натуре, чтоб они управляли,а не экзаменовали.

Постановления по статистике ясны, четки и не нуждаются в комментах. Но все же некие руководители относятся к ним с пугающей забывчивостью. А это недешево обходится компаниям. Не будем говорить о том, что одни только почтовотелеграфные расходы по передаче незаконной отчетности обходятся комбинату в рублей раз в год. Вообще-то полтысячи — тоже средства, но не будем придираться к управлению, ворочающему миллионами.

Пускай их! Подумаем о другом. Сбором и оформлением всей данной для нас ненадобной документации ведают, как правило, экономисты. У их есть познания, опыт и дипломы о высшем образовании. У их есть, в конце концов, желание принести пользу родному предприятию в ответственный период интенсификации производства и увеличения эффективности народного хозяйства. Но что у их нет, так это времени. Да и как можно вникать в производственные дела, ежели все мысли заняты выяснением сложных и запутанных отношений с вышестоящими учреждениями?

Ежели каждую декаду следует растягиваться в струнку и по-школярски рапортовать: — В ответ на параграф такой-то сообщаем, что мы такие-то. В ответ на запрос сякой-то уведомляем, что мы сякие-то. Справедливости ради следует огласить, что мясомолочное управление терзает не лишь экономистов. Отдел кадров комбината должен в свою очередь сообщать: о наличии и движении рабочих — по 22 показателям; о количественном составе инженерно-технических работников — по 54 показателям; о наличии общежитий и живущих в их — по 29 показателям Опомнитесь, товарищи управляющие!

Ну для чего, для чего для вас столько знать? Нельзя превращать оперативное управление в составление загадок, а подчиненные компании — в справочные бюро. В конце концов, Свеже-Квасинский птицекомбинат не должен докладывать, сколько у него сердец в процентах, а отдел кадров имеет право не знать, есть ли жизнь на Марсе. Кому как нравится. Он не обидчив.

Широкоплечий, кривоногий, с безупречным пробором, он был похож на средних лет гориллу, подстриженную в салоне «Чародейка». Здесь же уточнил, что в командировки он ездить не охотник, но зато у него с юношества большое чувство юмора. Дам до сорока 5 он начал шлепать сходу же опосля первого обеденного перерыва.

Шлепал он их не больно, растопыренной пятерней, улыбаясь, не вынимая сигареты из зубов, по тому месту, которое пониже поясницы. Дамы дулись, угрожали посетовать начальнику бюро, а дедушка Валентайн кричал в ответ: — Расслабленно, бабье! Выше знамя среднерусского равнинного юмора! А еще он говорил смешные рассказы. Боже, что за адское остроумие перло из его уст! Началось с заячьей серии.

Мирный трусливый зверь стал перед слушателями как пьяница, лодырь, очковтиратель и сексапильный маньяк. Через недельку все конструкторское бюро остро ненавидело сероватого грызуна и единогласно сочувствовало безжалостному волку. Но и ненавидело и сочувствовало всекрете, про себя, чтоб не отдать оснований для ужасного обвинения.

Обвинения в отсутствии чувства юмора. Вы ведь понимаете, как принципиально сегодня обладать чувством юмора. Хоть какого-либо. Хоть самого завалящего. Хоть какой работник интеллигентного труда быстрее откажется от льготной путевки в наилучший санаторий, чем признает за собою невосприимчивость к забавному.

Потому некие предпочитают хохотать не оттого, что им чрезвычайно смешно, а только по той причине, что чрезвычайно не охото быть осмеянными. И немногие решались воздерживаться от смеха, ибо дедушка Валентайн предварял очередной смешной рассказ постоянной репликой: — Слухай сюды, публика!

Доставлено новое произведение! Пошло, но смешно! Одни смеялись интенсивно, остальные — с натугой, превозмогая себя. Первых Валюня называл шустриками, остальных, соответственно, — мямликами. Мямликов он третировал, обвиняя в гастрите и злоупотреблении манной кашей. Предполагалось, что, будь этот оппонент настоящим мужчиной, способным к поеданию жареного мяса с наточенными приправами, он, непременно, с удовольствием воспринял бы «произведение».

Первой уволилась Ира 3. Даже понимая разумом, как несовременно и позорно дуться на пошлепывание растопыренной пятерней, она никак не могла справиться со своими эмоциями. Она дулась, рыдала и в конце концов обратилась за помощью к начальнику бюро. Начальника звали Василий Владимирович, зачислять его в шустрики либо мямлики дедушка Валентайн поостерегся, но зато с ходу стал именовать его «шефунчик» — заочно, и Вэвэ — в глаза.

Начальника, честно говоря, раздражала эта собачья кличка, но огласить о этом честно он смущался, чтоб не прослыть в коллективе сухарем, ретроградом и бюрократической личностью. Я ее что — в ресторан приглашал? Цветки ей подносил? Ручки целовал?

На черноморское побережье Кавказа увозил? Брильянты ей покупал? Будь оно так — все верно, обсуждайте, наказывайте, лепите мне строгача за моральное разложение! Я не против! А здесь просто шуточка, к тому же — безболезненная. Она шуток не соображает — а я, выходит, виноват? Знаешь ведь — он человек жизнерадостный, с юмором А Жора Георгиевич, старший конструктор, один из самых безнадежных мямликов, уволился совершенно уже изза пустяка.

Исчерпав звериную жилу, дедушка Валентайн перебежал на отношения Пушкина с Лермонтовым. Хотя не секрет, что два гения поэзии в жизни знакомы не были, Валюня в собственных байках постоянно сводил их совместно. Он сталкивал их в ситуациях, за которые и создатель «Медного всадника» и творец «Мцыри», отличавшиеся, как понятно, узким чувством юмора, непременно вызвали бы Валюню к барьеру.

При этом особенной бездарностью были отмечены экспромты, которые Дедушка Валентайн вкладывал в уста великих поэтов. В частности, создатель несравненного «Демона» рифмовал «ботинок» и «полуботинок». Ряды мямликов редели. И тяжело огласить, до какой степени интеллектуального убожества довел бы своим юмором Валюня, ежели бы на место Жору Георгиевича не пришел иной инженер.

Я же сходу предупредил: пошло, но смешно! Четкое слово было сказано, и оно знаменовало конец. Это сходу же стало ясно всем. И как-то сходу прояснилось, что работник он никудышный, и осточертел до погибели, и вообщем ежели местком не воспримет немедленных мер, неутомимому анекдотчику устроят «темную». До рукоприкладства, к счастью, не дошло. Дедушки Валентайна не стало.

Только отголоском доносились позже его отзывы о бюро как о ханжеском скопище. Тужиться в поисках научно обоснованных тезисов для подтверждения того, что культура поведения ничего общего не имеет с ханжеством, — вот это было бы воистину смешно. Естественно, изюминка шуточки была и остается неизменной: ее, шуточку, можно осознать либо не осознать, но разъяснить — нереально. Но из этого, непременно, не обязано вытекать, что неприятие хоть какого остроумия либо, будем максимально точны, покушения на таковое, обязательно свидетельствует о врожденном уродстве.

Ибо как развязность ничего общего не имеет с юмором, так и отрицание скабрезности и непристойности далековато от надменной неулыбчивой чопорности. Ежели бы эта обычная истина стала всеобщим достоянием, ряды докучливых остряков и анекдотчиков изрядно бы поредели. И поредеют, ежели те, кого дедушка Валентайн презрительно нарек мямликами, не станут ими быть в реальности.

Ежели в ответ на смешной рассказ с подробностями, от которых краснеют даже многодетные отцы, они не будут конфузливо улыбаться, а произнесут прямо и резко: — Кончай треп! Что пошло — то не смешно! Но установили это очень поздно, когда цветочки завяли и перевоплотился в тлен, а сама Клавдия уволилась из Мострансагентства и даже переехала на новейшую квартиру.

Горжеткину в агентстве, — лишь вам-то какой в этом прок? Премии ее сейчас не лишишь, даже выговора не объявишь. Вообщем, ежели желаете, можем объявить выговор ее начальнице. Она, правда, у нас тоже новая, но ничего, вытерпит. Лучше верните мои 5 рублей.

Это еще нужно уточнить. У нас план. Желаете выговор — пожалуйста, а больше ничем посодействовать не можем. Пришлось Н. Горжеткину самому выяснять, как сложилась толика его пятерки. Той пятерки, которую он послал в агентство с просьбой вручить букет цветов супруге фронтового друга в день ее рождения. Но никаких цветов супруга друга не получила, да и след 5 рублей затерялся в лабиринте бухгалтерии агентства. Самодеятельное расследование, предпринятое напористым Горжеткиным, принесло ему только добавочные огорчения.

Не достаточно того, что его цветочки не дошли до именинницы. Посланные с незапятнанным сердечком и хорошими намерениями, они тем не наименее из предмета тихой радости перевоплотился в заряд, взорвавший спокойствие 2-ух семей. Для начала заметим, что вручили цветочки не в указанный заказчиком день. Вообщем, это фактически не имеет значения, так как — не по указанному адресу. Приходил один юный человек На данный момент сам убедишься. Но здесь из комнаты выходит в шлепанцах соседкин супруг и в свою очередь любопытствует: — А гвоздички-то — от кого?

Это шантаж! И захлопывает дверь. И через эту дверь, хоть и обитую войлоком, отлично слышны дальнейшие разъяснения супругов. Что делать? Сознавайся, пока не поздно. Вот что установил Н. Горжеткин, идя по следам неоказанных услуг.

Его внештатное шерлокхолмство, естественно, принесло мир и успокоение в две ни в чем не повинные квартиры, но никак не поколебало позиции управляющих агентства. Но, во-1-х, надлежащие издержки учреждением все же произведены. А во-2-х, так как Клавдии уже нет посреди нас, то и взыскивать не с кого. Не можем ведь мы за проступки, представим, Ивановой, вычесть средства из зарплаты Петровой!?.. А меж тем клиент Н. Горжеткин не обращался ни к Ивановой, ни к Петровой, ни даже к вышеозначенной Клавдии.

Строго говоря, он вообщем не подозревал о ее существовании. Потому свою просьбу он начал словами: «Уважаемый товарищ А уж какой определенной Клаве будет доверено выполнение заказа — это его не занимало. В конце концов, клиент не должен разбираться во внутренней структуре обслуживающих организаций. Но почему-либо так выходит, что организации и учреждения в случае неувязок предпочитают поскорее откреститься от собственных представителей.

Тех самых представителей, которые действовали не сами по для себя, а только от имени и по поручению. Да, конкретно так — от имени и по поручению Луцкого городского суда у шофера Петра Москалюка вычли из зарплаты 64 рубля. Сам шофер находился в долговременной командировке, когда в бухгалтерию Луцкой автоколонны пришел исполнительный лист. Решением суда предписывалось взыскивать с Москалюка алименты на содержание престарелой, нетрудоспособной супруги.

А подруга жизни, вишь ты, — престарелая! Естественно, возвратившись из командировки, Москалюк без труда доказал, что ни юный, ни тем наиболее престарелой супруги у него не имеется. Узнал он также, что исполнительный лист следовало вручить его однофамильцу с остальным адресом, иной биографией и даже иным отчеством. Но иной Москалюк предъявил справку о том, что ввиду преклонного возраста и состояния здоровья он от уплаты алиментов освобожден.

Зато билет дешевый, два рубля туда и два обратно — незапятнанный выигрыш в шестьдесят рублей. Делать нечего, отправился шофер в Здолбуновский район Ровенской области. Судиться с чужой супругой изза чужой ошибки. А там вышла старушка и, роняя слезы под сочувственными взорами сердобольных народных заседателей, заявила, что, во-1-х, этого «гарного хлопца» она знать не знает и, во-2-х, средств у нее нет и не предвидится. И так как это была правда, неопровержимая и незапятнанная, как старушечья слеза, шофер Москалюк решительно заявил, что больше он в тяжбах не участник.

Пусть далее со старушкою судится Луцкий городской трибунал. Тогда шофер предложил компромиссный вариант. Хорошо, пусть трибунал непорочен, его репутация выше подозрений. Но нельзя ли взыскать средства с виновника ошибки, а уж он будет выдвигать иск от собственного имени? Поточнее, выехал за пределы области. Сейчас у нас работает совершенно иная секретарша.

Не взыскивать же с нее за грехи предшественницы? Вот ведь какое невезение! Естественно, знай Москалюк, что секретарша суда собирается поменять место жительства, он бы под хоть каким предлогом уклонился от командировки. Он бы подождал, пока секретарша уволится, и уж позже с легким сердечком отправился убирать хлеб на целине.

Но кто знает, додумались бы судьи заблаговременно оповестить население Луцка о дальнейшем служебном перемещении в недрах собственного аппарата? В этом смысле намного больше подфартило гражданину Юзовскому. У него пропал чемодан. То есть, строго говоря, чемодан гр. Юзовского пропал не у гр.

Юзовского, а у Столичного городского аэровокзала, куда чемодан был сдан для отправки в Сухуми и оттуда полчаса спустя исчез навсегда. Но хотя чемодан пропал у аэровокзала, беспокоился лишь обладатель. Это шофер автобуса. Сможете подавать на него в трибунал.

Лучше уж судиться с приемщицей, я ее хоть опознать смогу. И вообщем я доверил собственный чемодан не шоферу, а вокзалу в целом. У вас и так не много времени, поэтому что шофер собирается увольняться. Вот она, настоящая гуманность! Как это чутко — предупредить ничего не подозревающего пассажира о будущем увольнении сотрудника.

Заострить, так огласить, внимание. Отдать красноватую ракету грозящего бедствия. Последующим шагом, рассуждая логически, должны стать особые объявления: «Уважаемые пассажиры, вас обслуживает проводница, которая подала заявление на расчет. Просьба в особенности пристально смотреть за своими баулами». Либо, скажем, оборудовать светящиеся табло в самолетах: «Штурман с завтрашнего дня уходит на пенсию. Проверьте, в ту ли сторону вы летите».

Нам, естественно, могут возразить, что такие объявления и табло связаны с доп ассигнованиями. Что есть и иной путь, дешевенький и проверенный. К примеру, когда товарищ имярек заключает контракт с создателем от имени издательства, то в договоре так и написано: «Впредь называемый Издательством». И ежели опосля подписания контракта товарищ имярек навсегда покинет ниву изящной словесности и перейдет на хозяйственную работу, — все равно «Издательство, со собственной стороны, обязуется Но, с иной стороны, справедливо ли, что клиент, пассажир и истец расплачиваются трудовой монетой за ошибки представителей организаций и учреждений, коим не ведомы такие классические понятия, как «преемственность» и «репутация»?

Сейчас деревня совершенно уже не та. Нынешнее село вечерком телек глядит, деньком на «Жигулях» ездит, а по утрам кофе растворимый пьет, ежели, естественно, достанет. А заведись у кого в хате, к примеру, индюшатина, то он уже не станет перегружать свое пищеварение цельной птицей в один присест, чтоб добро не пропадало. Он расположит ее в холодильник, ближе к морозильной камере, и будет питаться интеллигентно, культурно и много дней подряд: все-же это индюк, а не колибри.

Кстати, о птичках. У гражданки Петровой С. Случись таковая пропажа во времена ветхозаветной деревенской необразованности — даже разума не приложу, что было бы. Ну, может, две бабы повздорили бы у плетня на почве слухов и догадок, так как жестких фактов, понятно, существовать не могло: найти съеденного в одночасье индюка для доверчивых детективов прошедшего было далековато за гранью способностей.

Но сейчас деревня, как уже отмечалось, не та. Сейчас вокруг сплошная интеллигенция, у всех имеются холодильники. И ежели проверить все без исключения холодильники села кропотливо и оперативно, то тайное полностью могло перевоплотиться в явное. Естественно, пропади, скажем, у меня, у столичного обитателя, индюк, мне бы 3-х жизней не хватило, чтоб проверить все столичные холодильники.

Но хотя в Невьялове и пьют по утрам растворимый кофе, а все же это деревня со всеми ее преимуществами. Этими преимуществами гражданка Петрова С. Придумав, как будто ее свой холодильник вдруг забарахлил, она отправилась по селу типо за консультацией, а на самом деле — просматривать вместимое соседских аппаратов. Гостью потчевали чаем и полезными советами, перед нею охотно раскрывали дверцы холодильников — смотри, жаль ли? И хотя потерпевшая и не подозревала, что примененная ею система поиска по-научному именуется способом проб и ошибок, она по количеству выпитого чая поняла, что данный способ хоть и надежен, но очень трудоемок.

Но в конце концов целеустремленность принесла плоды: гражданка Петрова С. Ее индюк, бездыханный, ощипанный и даже разъятый на составные части, лежал под морозильной камерой 1-го из холодильников.

Это бинт мартенса томск чудак, поражаюсь

В течении недель пациент привыкает к протезу, прислушивается к своим ощущениям, чтоб в случае каких-то замечаний, конструкцию могли доработать. Уход за полостью рта опосля установки протеза никак не изменяется. Нужно создавать очистку зубов 2 раза в день, лучше с применением ирригатора. Так же следует проходить функцию проф гигиены зубов каждые полгода.

Срок службы мостовидного протеза зависит от медицинской ситуации и материала, из которого сделан протез, и может составлять от 3 до 15 лет. Высококачественный домашний уход может продлить этот срок. В случае, ежели протез не стал плотно прилегать к слизистой, десна начала воспаляться либо кровоточить, нужно срочно обратиться к спецу.

Мостовидные протезы в Томске. Стоматология Альфа. Мостовидные протезы в Томске В данной статье наши докторы ответят на последующие вопросы: Что такое мостовидные протезы? Достоинства и недочеты Виды протезов Показания и противопоказания Этапы установки Уход за протезами. Записаться на прием. Что такое мостовидные протезы?

Достоинства и недочеты мостовидных протезов. Достоинства Недочеты Возвращают способность настоящего жевательного функционирования Имеют ограничение по количеству восстанавливаемых единиц Разрешают вернуть опрятный наружный вид зубов Существует необходимость обточки опорных зубов Не вызывают дискомфорт Повышают нагрузку на зубные единицы, на которые опираются Не требуют долгого привыкания Не выручают от атрофии костной ткани в месте, где отсутствуют зубы Не нарушают речевые функции Имеют доступную стоимость Различаются долгим сроком службы Подступают большинству пациентов Имеют широкий выбор материалов для производства Просты в уходе.

Виды протезов. Какими бывают мостовидные протезы? Мостовидные протезы можно классифицировать по нескольким чертам. По способу изготовления: Штампованные. Конструкция протеза делается из сплава. Устаревший вид протезирования , который фактически не применяется в современной стоматологии. Протезы делаются в зуботехнической лаборатории, владеют большей прочностью, плотно прилегают к десне и зубам, на которые опираются.

Зубной мост моделируется конкретно в ротовой полости. При данном методе производства применяется несколько технологий. По материалу: Пластмассовые. Протез состоит из пластмассовых коронок и подступает для временного протезирования. Протезы делаются из железных сплавов, и, как правило, инсталлируются в области жевательных зубов. Коронки не различаются особенным эстетичным наружным видом, но являются чрезвычайно крепкими. Самый популярный вид мостов, который состоит из железных коронок с глиняним напылением.

Соединяет в для себя крепкость сплава и красоту керамики. Коронки делаются из упрессованной керамики. Но, так как керамика является достаточно хрупким материалом, коронки не подступают для установки в области жевательных зубов. Зубные мосты, изготавливаемые из диоксида циркония, являются надежными и эстетичными. Конструкция является всепригодной и подступает для реставрации, как фронтальных, так и жевательных зубов. По способу крепления: На опорных зубах. Самый всераспространенный метод крепления моста, при котором протез крепится к опорным зубам при помощи коронок.

На микрозамочках. Мост фиксируется на опорные зубы с помощью микрозамочков. На имплантатах. Данный метод крепления применяется при отсутствии либо нехорошем состоянии опорных зубов. Перед фиксацией протеза, в полость рта инсталлируются имплантаты, к которым потом прикрепляется протез. Адгезивные протезы. Вид протеза, который приклеивается к примыкающим зубам. По типу прилегания к десне: Седловидные. Делаются коронки из акрила, керамики, фарфора, золота, железных сплавов и др.

Очевидно, более крепкими являются железные. Но для того, чтоб не нарушать эстетичность ухмылки, сейчас их изредка ставят на фронтальные участки. Зато они совершенно подступают для установки на задние зубы: при ухмылке не виды, и потрясающе управляются с жевательной перегрузкой. А вот для передних зубов традиционно употребляют глиняние либо фарфоровые коронки, так как они фактически не различаются от натуральных зубов.

Ежели же никакие методы восстановления не помогают, приходится удалять зуб. Образовавшийся в итоге этого просвет, со временем безизбежно приведёт к смещению зубного ряда и развитию заболеваний дёсен. Не считая того снизится качество пережёвывания еды, а это, в свою очередь повлечёт трудности с ЖКТ. В случае отсутствия у пациента 1-го либо пары зубов, возникает необходимость в установке зубного моста — конструкции, восполняющей недостающие зубы.

С его помощью можно вернуть до 4-х утраченных единиц во фронтальной части и до 3-х «жевательных» зубов. Крепятся мосты к зубам либо имплантатам. Для производства мостовидных протезов традиционно употребляется керамика, пластмасса либо сплав. Нередко встречаются и «миксы» этих материалов: металлокерамика либо металлопластмасса.

До этого чем снять мерки для производства коронки либо моста, стоматолог должен «обточить» зуб, уменьшив его в размерах. Потом делается слепок, по которому в стоматологической лаборатории и будет сделан мост либо коронка. Очевидно, процесс производства занимает определённое время, и, чтоб качество жизни пациента не понижалось, на этот период устанавливается временная коронка либо зубной мост. Временные конструкции будут сняты, как лишь будут готовы неизменные.

Так же бывает, что под коронкой начинает болеть опорный зуб либо заболевание поражает дёсны. В этом случае все установленные конструкции должны быть сняты на период исцеления. Ежели же всё изготовлено верно, то человек может вести обычный образ жизни, совсем не обращая внимания на то, то часть зубов у него «не родная».